Призрак Оперы - Страница 23

К оглавлению

— Кто такой Лашеналь? — нахмурился Ришар.

— Наш старший берейтор.

— Как! Наш старший берейтор?

— Да, сударь, — объяснил Мерсье. — В Опере несколько берейторов, и Лашеналь у них старший.

— Чем же он занимается, этот берейтор?

— Руководит конюшней.

— Какой конюшней?

— Нашей конюшней, сударь, конюшней Оперы.

— Разве в Опере есть конюшня? Честное слово, впервые слышу! И где она находится?

— В подвалах, со стороны Ротонды. Это очень важная служба, ведь у нас двенадцать лошадей.

— Двенадцать! Но для чего столько?

— Для выездов в «Еврейке», «Пророке» и прочих операх нужны дрессированные лошади, которые не боятся сцены. Берейторы должны их обучать. А Лашеналь — большой мастер. Это бывший директор конюшен Франкони.

— Очень хорошо… Но что ему нужно?

— Не знаю. Но я ни разу не видел его в таком расстройстве.

— Пусть войдет.

Вошел Лашеналь, нервно постукивая по сапогу хлыстом.

— Добрый день, господин Лашеналь, — вежливо сказал Ришар. — Что у вас стряслось?

— Господин директор, я прошу вас выставить за дверь всю конюшню.

— Как! Сразу всю конюшню?

— Я имею в виду не лошадей, а конюхов.

— Сколько их у вас, господин Лашеналь?

— Шестеро!

— Шесть конюхов! Не слишком ли много?

— Столько назначил нам секретариат Изящных искусств, — вставил Мерсье. — И все они — протеже правительства, так что я хотел бы знать…

— Плевал я на правительство! — отрезал Ришар. — Нам нужно не более четырех конюхов на двенадцать лошадей.

— Одиннадцать, — поправил старший берейтор.

— Двенадцать! — повторил Ришар. — Администратор сказал мне, что у нас их двенадцать.

— Было двенадцать, но с тех пор, как украли Цезаря, осталось одиннадцать!

И Лашеналь еще раз хлестнул себя по сапогу.

— Украли Цезаря?! — воскликнул администратор. — Цезаря! Белого коня для «Пророка»?

— Другого такого нет, — мрачно заявил Лашеналь. — Уж я-то за десять лет у Франкони достаточно повидал лошадей. Такого больше нет. И вот его украли.

— Как же так?

— Я ничего об этом не знаю. Никто не знает. Вот поэтому я и прошу выгнать всех конюхов.

— А что они сами говорят?

— Несут какую-то чушь… Одни обвиняют актеров, другие — консьержа администрации.

— Да я головой ручаюсь за консьержа! — возмутился Мерсье.

— Но в конце-то концов, господин берейтор! — не выдержал Ришар. — У вас же должна быть какая-нибудь мысль…

— Конечно, мысль у меня есть, — твердо сказал Лашеналь. — И я вам выскажу ее. Для меня нет никакого сомнения, — старший берейтор подошел вплотную к директорам и прошептал, — что это дело рук призрака!

Ришар подскочил на месте.

— Ага! И вы туда же!

— Но это же вполне естественно…

— Что вы несете, господин Лашеналь? Вы, старший берейтор!

— Я говорю то, что видел собственными глазами!

— Что вы видели, господин Лашеналь?

— Я видел вот так же близко, как вас, черную тень, которая ехала на белой лошади, как две капли воды похожей на Цезаря!

— И вы не бросились в погоню?

— Я бежал и кричал, господин директор, но они ускакали прочь и исчезли в темноте галереи.

Ришар поднялся.

— Ну ладно, вы можете идти, господин Лашеналь. Можете идти… Мы подадим на призрака в суд…

— И не забудьте выставить за дверь конюхов.

— Договорились. До свиданья, месье.

Лашеналь попрощался и вышел, а Ришар тут же взорвался:

— Увольте этого идиота!

— Он — друг комиссара правительства, — начал Мерсье.

— Кроме того, он приятель Лагренэ, Шолла и Пертюизэ — он с ними частенько пропускает стаканчик у Тортониа, они поднимут на ноги всю прессу, — добавил Моншармен. — Он всем расскажет эту историю о призраке, и нас засмеют. А если мы окажемся в глупом положении, нам — конец!

— Хорошо, давайте больше не будем об этом, — сдался Ришар, думая уже о чем-то другом.

В этот момент открылась дверь, за которой, очевидно, не было обычного цербера, потому что в кабинет вошла мадам Жири, потрясая письмом, и с ходу затараторила:

— Простите, извините, господа, но сегодня утром я получила вот это письмо от Призрака Оперы. Он пишет, что вы якобы должны мне…

Она осеклась на полуслове, увидев лицо Фирмена Ришара. Лицо это было ужасным. Почтенный директор Оперы кипел от ярости, которая пока выражалась лишь в ярко-красных пятнах, выступивших на серых щеках, и в сверкании глаз. Он молчал, так как не мог произнести ни слова. Но вдруг он зашевелился. Вначале он взмахнул левой рукой, отчего нелепая фигурка мадам Жири сделала резкий пируэт с поворотом, сопровождаемый отчаянным воплем, затем наступила очередь правой ноги, и след подошвы почтенного директора запечатлелся на черной тафте юбки, которая никогда не терпела подобного унижения.

Все произошло настолько быстро и неожиданно, что матушка Жири, оказавшись в коридоре, первую минуту стояла, будто оглушенная, и ничего не могла понять. Однако через минуту театр огласился возмущенными криками, неистовыми протестами и жестокими угрозами. Понадобилось трое рабочих, чтобы свести ее вниз, и еще двое жандармов, чтобы вывести на улицу.

А в это время Карлотта, которая жила в небольшом особняке на улице Фобур-Сен-Оноре, позвонила горничной, потребовала принести ей в постель почту и прочитала такую анонимную записку: «Советую не выходить сегодня вечером на сцену во избежание непоправимого, худшего, чем сама смерть».

Эта угроза была написана красными чернилами неуверенным, спотыкающимся почерком.